Книга Время лохов [СИ] - Игорь Анатольевич Безрук

они теперь сидели приживалками в палатках китайцев, корейцев, вьетнамцев, в контейнерах так называемых «лиц кавказской национальности». За ночлег, за кусок хлеба, за гроши, которые оказывались в столице России реальнее, чем дома. Юноши по окончании школы также бросились в этот безбрежный океан наживы и быстро освоили непритязательные ремесла древних профессий воров, убийц и вымогателей. Этим же потоком увлекло и Елену. (В сущности, она всегда плыла по течению, всю жизнь, сколько я ее помнил.) И при этом, на удивление, как-то умудрилась сохранить в себе ростки независимости и самостоятельности. Ей это, конечно, стоило дорого: пришлось поменять не одно место работы и жительства, прежде чем она попала к человеку, по ее словам, не похожему на других, хотя из той же — кавказской — породы.

В день приезда, правда, Елена не обмолвилась об этом ни словом. Она была весела, легка в общении, по-своему хороша.

От выпитого и ко мне вернулось прежнее ощущение легкости и простоты, которое всегда возникало у меня в ее присутствии прежде, вернулась моя какая-то ныне будто забытая, но очень важная черта характера, без которой и я был не я и мир, в котором я жил, без нее был беднее, ущербнее. И как странно, думалось мне при этом, что даже с Лидией, которую, как мне казалось, я все-таки любил, у меня никогда не возникало похожего ощущения легкости и простоты — непринужденности, когда душа отдалена от забот, когда день есть день, а хлеба — в сытость, когда нет ни вчерашних нерешенных проблем, ни завтрашней тягостной непредсказуемости.

Лидия всегда всецело полагалась на меня, Елена же никогда не перекладывала свои заботы на чужие плечи, никогда не навязывала своих проблем другому, в ней этого будто не существовало, она никогда не смогла бы даже заикнуться о своих трудностях, может, поэтому в ее присутствии мне было легко, просто, естественно. Никто никогда не слышал от нее: «Боже, что за жизнь!» или «Как же дальше-то жить?!» — она просто жила одним днем, одним часом, одним вздохом здесь и сейчас. Я так не мог, я и думал иначе, и поступал. И хотя я никогда не строил иллюзий, я не мог в полную силу наслаждаться тем, что есть, потому что всегда то, что было, оказывалось почему-то недостаточным, пустым, неправильным. И самое страшное, что эту пустоту, эту законченную пустоту я смутно ощущал. Ощущал, но предотвратить не мог. То ли по своей природной лености, то ли по причине какого-то разочарования в себе, а может, и от чего-то другого, не вполне мной осознаваемого. Но вот вернулась Елена, и эти скрытые причины будто разом все проявились, будто и не исчезали вовсе, присутствовали возле меня все время. И глядя на блестящие глаза Елены, мне вдруг стало завидно и даже несколько обидно за себя, за свою так и не определившуюся к тридцати годам судьбу, за свою неловкость за столом и даже за ту натянутую атмосферу, которая возникла сразу же, как только Елена смолкла.

Лидия не прониклась к ней доверием, это было видно не только по ее скучающему взгляду, но и по тому понятному лишь мне одному едва уловимому движению, которым она теребила край своего халата.

Лидия сразу определила себя выше Елены и теперь смотрела на нее несколько скептически и отстраненно. Ее мало интересовали подробности «сладкой» московской жизни, она была наслышана про столичное «райское» житье от своих чопорных подруг, в кругу которых этот «подозрительный заработок» сводился к обыкновенной торговле своим телом, пусть и не так открыто, как это водится у проституток. Лидия, привыкшая жить и мыслить готовыми штампами, сразу же навесила на Елену ярлык потаскухи и на том успокоилась — Елена ее больше не интересовала, она не могла поколебать устоев ее крепкой семьи и ее лица. Лидия была уверена, что и я через пять минут после ухода Елены выброшу ее из головы, как выбросила ее она. Поэтому уже через полчаса она успокоилась, повеселела и даже заинтересованно стала смотреть телевизор. Но меня еще сковывала неловкость от самого присутствия Елены. Елене же было безразлично, что о ней думает Лидия, она в любых обстоятельствах чувствовала себя как рыба в воде.

Как все символично. Символизм преследовал меня с самого детства; меня постоянно окружали одни и те же фамилии, одни и те же цифры…

В определенной степени я представлял себя мистиком и символистом — я верил в символы и подмечал их на протяжении всей своей жизни.

Самым первым осознанным символическим событием своим я считал возвращение в город Петра. Первый раз я побывал в нем после восьмого класса и как всякий легкомысленный чудак бросил в Неву несколько монет, — как говорится, на новую встречу. И кто бы мог подумать, что через каких-то шестнадцать-семнадцать лет по воле Судьбы я вновь окажусь в Питере.

В том же Иванове я закупил партию итальянских одноразовых кроссовок. Белые с красно-черной надписью, они смотрелись шикарно, особенно небольших размеров. На родине пошли нарасхват. Спустя время один из моих земляков стал работать на фирме, которая носила такое же название, как было оттиснуто на тех кроссовках: «Стороны света» в переводе с греческого, — не символично ли?

А нынешний индекс моего родного города был 93200. Но код Иванова по междугородней идентификации — 0932. Совпадение или тот же символ? И так можно было бы продолжать и продолжать…

Интересно, что и сейчас, когда Павловна попросила Елену найти мне работу в Москве, и тогда, когда Елена приехала ненадолго и всколыхнула все мои чувства, подходил к концу май.

В ту неделю мне совсем не хотелось, чтобы во мне взыграли прежние чувства к Елене, я так боялся их проявления. Пусть бы все оставалось по-прежнему: тихо, спокойно, без суеты и волнений.

Между тем отношения Елены с Лидией накалялись. Елена все чаще по вечерам пропадала у нас, и всякий раз была чуть-чуть, как заметила Лидия, что называется «под шофе». Даже я теперь мало узнавал Елену: веселую, беззаботную, добродушно-насмешливую девчонку. Смех ее стал каким-то злым, циничным, с немалой долей сарказма. Это сразу насторожило меня, а Лидию и вовсе оттолкнуло. Я, как мог, оправдывал Елену, но факты были очевидны и очевидна все более усиливающаяся взаимная неприязнь Елены и Лидии.

— А как она живет? — возмутилась как-то одним поздним вечером Лида,